Рауф ТАЛЫШИНСКИЙ
История с публикацией в газете “Этимад”, уже отшумев, напомнила фразу, которую сказал когда-то главный азербайджанский цензор Джангир Ильдрымзаде: “Вы еще пожалеете о цензуре!”
Публикация, сразу скажу, безобразная, не столько даже оскорбительностью, сколько глупостью. Но широкие массы верующих, от Лянкярана до Дагестана, все поголовно прочитавшие газету, которую и в Баку мало кто знает, и в едином порыве потребовавшие для редактора смерти – не это ли имел в виду глава Главного управления по охране государственной тайны в печати при Кабинете министров?
Пожалеть – это вряд ли, но вспомнить – вспомнилось. Еще тогда, сидя в этом учреждении, которое пыталось заведовать мыслями и фактами, я дал себе слово, что когда-нибудь, когда никто не будет висеть над головой с бритвой (вредные для душевного спокойствия населения места из газетных полос вырезали безопасными лезвиями “Нева”), напишу все, что об этом думаю.
А теперь, когда возможность есть – никакого негодования, один смех. Помню откуда-то поступило указание в цензуру: “Вырезать – вырезайте, но чтобы пустых мест в газете не оставалось”. Это понятно – формально цензуры как бы не существовало, а “белые пятна” – это доказательство. И цензура потребовала: “Или вообще не пропустим, или поставьте на пустое место какой-нибудь текст”. А где его взять, это текст в 2 часа ночи?
Спрашиваем: “А что, если объявление какое-нибудь поставим?” Они недоверчиво интересуются: “Коммерческое?” Мы: “Коммерческое, коммерческое”. Они: “Тогда можно”. И мы поставили: “Продаются газовые плиты на резиновом ходу. Звонить по вторникам – один звонок длинный, два коротких”.
Читатели – люди толковые. Звонят в редакцию и спрашивают: “То, что про плиты по вторникам, – это цензура вырезала?” Но, правда, месяца через полтора и до цензоров дошло, и с объявлениями стало сложнее.
Помню, приехал американец. И спрашивает: “У вас действительно есть цензура?” Я ему: “Есть”. Он: “А вот, говорят, что нет”. Я: “Хотите посмотреть?” Он (испуганно): “А можно?” Я: (очень серьезно): “Можно, но только если будете соблюдать все меры предосторожности”.
Американец, человек, видимо, отчаянной смелости, клятвенно пообещал, и мы под покровом ночи поехали, как обычно, с полосами на просмотр. Вошли в здание, поднялись по лестнице, и я, подозрительно оглянувшись, говорю: “С этого момента идите на цыпочках. Если кто-нибудь что-нибудь спросит, не отвечайте и улыбайтесь”.
Надо было видеть выражение лиц цензоров, которые даже от шахмат отвлеклись и изумленно следили, как по коридору “застенков цензуры” на цыпочках идет человек с каменной улыбкой…
Хотя, надо признать, цензоры – люди были совсем не злые. Просто работа такая. Симпатичнейший человек Джангир Шамильевич настолько противоречил всем своим обликом, обходительными манерами, мягкостью своей суровой должности, что даже когда что-то вырезалось, спорить и скандалить с ним было просто невозможно.
Сидим у него в кабинете (чай, конфеты), ждем, пока его подчиненные, с бритвами наперевес читают полосы. Обмениваемся мыслями по поводу текущего момента. Но скучно немного. И возникает у нас такой диалог:
– А вот если вдруг сейчас “Азадлыг” приедет, и у них на первой полосе крупными буквами: “Слава президенту Гейдару Алиеву!” Пропустите?”
Джангир Шамильевич задумывается и, немного погодя, отвечает: “Нет, не пропустим”.
– Почему? Что в этом плохого?
– Потому, что не может “Азадлыг” от чистого сердца такого написать.
А вы говорите: “Не смешно”.
Вообще коллеги из “Азадлыг” – везучие люди. Сколько лет носились как с писаной торбой со своим рекордом. Хотя, честно говоря (теперь уж чего скрывать), все завидовали – таким достижением никто похвастаться не мог. Из “Азадлыг” цензура вырезала … цитату Гейдара Алиева.
Дело было так. У “Азадлыг” был какой-то юбилей (пятилетие, по-моему). И они собрали на одной полосе высказывания разных политиков о своей газете. Но разных лет! И на почетном месте была помещена цитата президента (правда, времен правления Народного фронта). За точность не ручаюсь, но смысл оценки, которую Гейдар Алиев дал газете, был таков: “Азадлыг – хорошая газета. Но главное, чего ей не хватает, – более острой критики в адрес властей. Видимо, побаивается, а жаль”.
Могу себе представить душевное состояние цензора: “С одной стороны – слова президента. Ну не могут они быть государственной тайной, которую надо охранять. А с другой – как?!” Могу даже представить состояние того, к кому звонили советоваться. И даже того, к кому звонил советоваться тот, к кому звонили советоваться.
А вы говорите: “Не смешно”.
История с “Этимад” напомнила об этом обо всем еще и потому, что последовавшее за ней тоже очень напоминает цензуру. То была попытка не дать сказать. Теперь – попытка не дать сделать. Еще во времена СССР запомнилась “кампания по борьбе с прогулами”. Ловили людей в рабочее время по кинотеатрам и ресторанам. И считалось, что таким образом укрепляется трудовая дисциплина. Я не хочу сказать, что прогуливать – хорошо. Я о том, что таким методом цели не добьешься.
И сегодня если полиция выловет кого-то из бара, то надо (не полиции, а кому-то поумнее) сформулировать цель, которая ставится. И если она состоит в том, чтобы поправить нравственный облик людей, то этот метод также малоэффективен, как и цензура.
То, что иногда печатают глупости, не означает, что надо снова вооружать кого-то бритвами – глупый от бритвы станет не умнее, а злее. Если кого-то тянет в сауну “заодно и помыться”, то от того, что эту сауну закроют, его морально-нравственный облик изменится не очень сильно.
Инструменты, если общество действительно хочет достичь те цели, которые проповедует, должны быть какими-то другими. А иначе получается смешно.
Из архивов газеты ЭХО, 2001 год