Рамиз ФАТАЛИЕВ
Газета, которую вы сейчас читаете, недавно удостоила меня честью участия в интернет-форуме. Среди достаточно большого круга заданных мне вопросов оказались такие, которые меня и поразили, и смутили. Касались они видеофильма, который нам удалось сделать по горячим следам трагических событий января 90-го, и всего, что было с ним сопряжено, вплоть до ежедневных, многоразовых “подпольных” просмотров этой ленты на киностудии, куда люди съезжались группами, коллективами, домами, когда равным образом рисковали и те, кто показывал, и те, кто смотрел, поскольку происходило это в режиме жесточайшего чрезвычайного положения, введенного в республике агонирующей, а потому особенно опасной, советской системы.
Поразило и тронуло, конечно, то, что об этом помнят. А относительно того, что смутило, тут причин несколько. Не только потому, что благодарность человеческой памяти всегда, как правило, вызывает естественную неловкость у того, к кому она обращена. И не потому, что, несмотря на мое непрерывное присутствие на экране, в этой работе была лишь толика моего личного труда, а все остальное – плод усилий группы кинематографистов, которые, да, рисковали, да, сделали большое дело, но тем не менее в сущности выполняли свой профессиональный долг, ибо кинематографисты не только пользуются правом ездить на кинофестивали, но если надо, и проливают кровь, и гибнут при исполнении, как, впрочем, все остальные категории граждан, для которых понятия патриотизма и долга не являются пустым звуком.
Все это так, но главное, что меня смутило, да и всегда, пожалуй, будет смущать, это то, что за некоторыми фактами, разоблачениями, материалами это фильма стоят люди, которым никогда не будет воздано должное. Некоторые из них присылали материалы без обратного адреса. Кто-то подбрасывал их анонимно. Кто-то появлялся, делал дело и исчезал, а мы в суете забывали записать данные. А некоторые просто просили их не называть. В общем, это были разные люди, и вклады их в нашу работу тоже были разные. Но факт остается фактом: лента, благодаря которой многие в мире узнали невыдуманную правду о тех трагических днях и ночах, без этих людей была бы менее насыщенной и, как следствие, менее убедительной.
В середине 80-х на “Азербайджанфильм” запустился в производство по моему сценарию художественный фильм “Неочевидное убийство”. Название я не придумывал, это профессиональный термин криминалистов, некий предварительный диагноз, касающийся преступлений, совершенных в так называемых условиях неочевидности, когда трудно определить мотивы, повод, причины преступления и выстроить перспективную следственную версию. Как правило, подобные дела раскрываются туго, а то и вовсе не раскрываются и переходят в малопочетную категорию “глухарей” или “висяков”.
Фильму требовался профессиональный консультант и я обратился к Владимиру Калиниченко, следователю по особо важным делам при генеральной прокуратуре СССР (обиходный термин у них гораздо проще – “важняк”), который неоднократно консультировал меня и до, и после. Специалист, да и человек это штучный, иного слова и не подберу. Ювелир в своем деле, мастер по решению сложнейших головоломок и жесткий, невосприимчивый к лести и любой фальши принципиальный до крайностей и абсолютно неподкупный человек.
Мало кто знает, что расследование сумагайытских событий начинал именно он, и был отстранен от этого исключительно по той причине, что вел следствие объективно. У людей сведущих этот факт удивления не вызывает, ибо следственной частью генпрокуратуры СССР (а именно так называлось расположенное в отдельном здании, в глубине одного из переулков нынешней Тверской улицы, подразделение, в котором были сконцентрированы “важняки”) руководил в то время некто Герман Каракозов, имевший, как видите, сразу два тюркских корня в своей фамилии, но очень далекий от них по своей национальной принадлежности человек, по милости которого такие проходимцы, как Тельман Гдлян, попадали в следственную элиту советских прокурорских органов, а такие, как Владимир Иванович Калиниченко, уходили из нее.
Он ушел добровольно, еще молодой, но имевший уже классный чин государственного советника юстиции 3-го класса (генерал от прокуратуры, проще говоря), абсолютно такой же, кстати говоря, как и у Каракозова. Сегодня Калиниченко – один из самых популярных адвокатов России.
Но это все случилось позже, а в описываемые дни Калиниченко прочел сценарий и в свойственной ему манере негромко, но веско сказал:
– Тут я тебе не нужен. У вас там Ровшан Алиев есть. К нему и обратись, можешь от моего имени.
Испытав неловкость от того, что не знаю специалистов в собственной республике, я просил:
– А кто это?
Ответ был незатейлив, поэтому передаю его стенографически:
– Один из немногих профессионалов в стране дилетантов. Убедишься сам.
Я убедился в этом вскоре и практически сразу. Очень молодой, хотя и лысеющий, ничем внешне особо не выделяющийся человек, приехал на встречу, прямо при нас с режиссером, попивая чай, прочел сценарий длиной в семьдесят с лишним страниц и, перевернув последнюю страницу, сразу без пауз и обдумываний, тихим почти неслышным голосом разложил все по полочкам, и настолько доходчиво и досконально объяснил все, что от него требовалось, что у нас не возникло ни единого дополнительного вопроса. И обаял навсегда.
Негромкий, неброский, предельно простой, без всякого намека на позу, естественный в каждом жесте и движении, чуждый любых, самых даже безобидных эффектов, равнодушный и к хуле, и к похвале, с постоянно пульсирующей мыслью во взгляде, предельно дозирующий слова и формулировки, в отношениях со всеми одинаково ровный, безупречно вежливый, неукоснительно соблюдающий дистанцию, которую сам же для себя когда-то установил и настолько во всем этом органичный, что когда пришла пора снимать первую достаточно крупную сцену фильма, в которой группа криминалистов проводит предварительный осмотр места преступления, режиссер без всякой, впрочем, надежды на согласие предложил Ровшану самому сняться в роли руководителя этой группы.
Ровшан пожал плечами, молча выслушал актерскую задачу, вышел на съемочную площадку и сыграл эпизод на одном дыхании, с первого дубля, что называется, точно и достоверно.
Это было нечто, уверяю вас. Можно, конечно, пустить в ход расхожую фразу о том, что талантливый человек талантлив во всем, но, во-первых, справедливость этого утверждения всегда казалась мне глубоко сомнительной, если не сказать, больше, а во-вторых, в случае с Ровшаном мотивация, на мой взгляд, прямо проистекала из его сущности, из его личной человеческой природы: он просто ни в каких жизненных координатах не мог быть не достоверным. Не получилось бы даже, если вдруг и захотел. Потому что на то и органика – не был властен над своей достоверностью. Скорее наоборот. И именно в этом, лично для меня, первая половина феномена его личности. После фильма мы остались, что называется, добрыми знакомыми, не более. А потом грянул черный январь. И помимо многого прочего стало происходить то, из-за чего, собственно, я и взялся сегодня за перо.
Первым позвонил я. Мы тогда накапливали видеоматериал, спешили, стараясь зафиксировать абсолютно все, что происходило, ведь киностудию могли в любой момент захватить, как и все остальные учреждения. К слову, до сих пор не понимаю, как советская власть могла допустить такой прокол. Про нас забыли, и мы воспользовались этим сполна. В тот день нам нужно было доказать нечто вполне очевидное, но тем не менее требовался документ. Ровшан к этому времени был уже одним из руководителей городской прокуратуры, но документ был совсем из другой оперы. Мы встретились где-то в центре, вышли из машин и стали прохаживаться по тротуару. Я высказал просьбу и рассказал, чем мы занимаемся.
– А посмотреть можно? – коротко спросил он.
Я понял сразу не вопрос, а то, что за ним стояло. Праздное любопытство и Ровшан были разведены по противоположным полюсам от природы, что называется. Просто одних только слов ему было недостаточно, ему требовался внутренний аргумент.
Материал я ему показал. Черновой, не смонтированный, не упорядоченный даже. Ночью во время комендантского часа, приглушив звук до минимума, пять и шесть часов. За абсолютную точность не ручаюсь, но, по-моему, он не проронил ни слова, пока смотрел.
Мы расстались на рассвете, а документ он каким-то образом достал и передал мне вечером того же дня.
После этого, как правило, звонил он. Факты, требующие срочного выезда на место и фиксации, он сообщал прямо по телефону, предельно коротко, факт и адрес. Военный наряд расстрелял такси, водитель погиб. Нетрезвый сержант средь бела дня пустил в никуда автоматную очередь, погиб шестнадцатилетний подросток в проезжавшем мимо автобусе. Трое солдат задели девушку, за нее вступился посторонний мужчина, его забили прикладами. И тому подобное. Мы знали, что все эти факты будут поставлены с ног на голову, так оно и происходило, но зато оставались видеосвидетельства, которые могли помочь восстановить истину – пусть позже.
Все остальное телефону не доверялось. В центре мы больше не встречались, в основном на окраинах, в чужих дворах, подворотнях, подъездах, оставляя машины на приличном расстоянии: свидетели по его просьбе исключались. В первую встречу, как и несколько раз потом, он принес строго засекреченный военный документ – список так называемых резервистов, уроженцев в основном южных областей России, призванных на службу лишь на время этой карательной операции. Любопытные были не столько фамилии, сколько их окончания: минобороны использовало все виды вооружений, вплоть до специфических межнациональных отношений.
Эта орава была размещена в Сальянских казармах, где они на второй или третий день устроили действо, которое получило в народе название “перестрелка в Сальянских казармах” и обросло затем постепенно самыми разными мифами. Понять людей можно: стрельба стояла невообразимая настолько, что жители близлежащих к казармам домов спешно покинули свои квартиры. А спустя сутки резервистов отправили по домам – “мавры сделали свое дело более чем исправно”. Но перестрелка оставалась загадкой.
Мы встретились в очередной подворотне и Ровшан сказал:
– Голову даю наотрез, там не могло быть перестрелки.
– Почему?
– Ни одного трупа, ни одного раненого. Я выяснил. Какая же перестрелка, если даже раненых нет?
– А что это было тогда?
– Если честно, у меня есть версия. Я ее проверю. Но одновременно нужно убедиться, что перестрелки не было.
– Как?
– Очень просто. Если она была, на стенах должны остаться следы пуль.
Я понял. На следующий день в Сальянских казармах появились две почтенные представительницы одной из наших общественных организаций, и с ними молодой человек с сумкой через плечо, которого они представили как сопровождающего. Женщины пожелали встретиться с военным начальством, сразу затеяли разговор на высоких тонах, сообщили, что располагают сведениями о пленных, которых где-то здесь содержат, их стали переубеждать, затем предложили самолично убедиться, что никаких пленных нет, и провели по всему периметру. Сопровождающий ходил за ним, молчал и всем своим видом демонстрировал желание поскорее покончить со всем этим и уйти.
Женщины действительно представляли общественную организацию, но сделали то, о чем мы их просили. А роль сопровождающего сыграл один из лучших наших кинодокументалистов, в заплечной сумке которого была замаскирована видеокамера. Стены оказались девственно чистыми, ни одного следа. Как только я сообщил об этом Ровшану, он кивнул и вытащил из кармана лист бумаги.
– Смотри.
На бумаге было записано несколько адресов.
– У всех этих квартир окна и балконы выходят в сторону казарм. И все они были ограблены.
Он сделал паузу.
– В ночь после стрельбы. Усек?
Вот и весь секрет перестрелки. Оголтелая свора ублюдков устроила долгую беспорядочную пальбу в воздух, добилась паники в окружающих домах, затем влезла в покинутые квартиры и ограбила их.
(Один из жильцов, профессор, фамилию не называю, чтобы не бередить раны его семьи, вернувшись в квартиру и обнаружив, что все нажитое за много лет исчезло, скончался на месте от обширного инфаркта).
Спустя примерно месяц мы, не скажу, каким образом, заполучили одного старослужащего прапорщика, ответственного за оружие в ту ночь. Он попросил пять лет не называть его имени и слово в слово рассказал нам о той ночи то, что мы уже знали благодаря Ровшану, сам и сообщил, что уже после отъезда резервистов командиры узнали о происшедшем, но велели об этом молчать. Прапорщик наотрез отказался сниматься, и так и не узнал никогда, что из груды наваленных на стол рядом с ним пальто и плащей на него непрерывно смотрел глазок заранее замаскированной там видеокамеры.
Однажды Ровшан назначил встречу только для того, чтобы дать мне экземпляр газеты “Красная звезда”.
– За сегодняшнее число – сказал он. – Купи такую же в киоске, все поймешь.
“Красная звезда” была одной из известнейших советских газет, орган минобороны СССР.
Я купил газету спустя пять минут. И обнаружил, что держу в руках две абсолютно разные газеты, но за одно и то же число.
Он был, конечно, неисчерпаем и беспримерен – цинизм советской системы. Как оказалось, в те дни выпускались две версии “Красной звезды” – одна для Азербайджана, где публиковалась некая полуправда о происходящих событиях, чтобы не будоражить и усыпить общественное мнение, а другая – для остальной части СССР, полная лжи, измышлений и фальсификации.
Эпизод в будущем видеофильме, где я демонстрирую эти две газеты, стал одним из самых “убойных”. Это был ФАКТ.
Еще одна короткая встреча и, как всегда, сжатая до предела информация:
– Пару часов назад на проспекте Ленина группа военных обстреляла прохожих. Несколько человек ранены, двое или трое в тяжелом состоянии. Завтра в газете “На боевом посту” они все переврут, имей в виду.
Откуда все это ему становилось известным, я никогда не спрашивал. И уже никогда не узнаю.
Наутро в газете появилась небольшая информация о том, что накануне “на проспекте Ленина группа вооруженных боевиков, переодетых в форму военнослужащих Советской армии, обстреляла мирных прохожих с провокационной целью вызвать ненависть…” И далее в том же духе. Поразили неординарность и подпись под материалом – “военный комендант города генерал-полковник Дубиняк”. Лично. Первое лицо.
Возможно, это было наитие. А может – сам Всевышний решил нам, отчаявшимся, помочь.
Я набрал номер Дубиняка. Разговор мы записывали на аудиопленку, а меня на видео.
Намеренно косноязычно, как бы немного теряясь в разговоре со столь высокопоставленной персоной, я наплел ему что-то о том, что мы перепроверяем каждую информацию, а тем более всякого рода слухи, а потом сказал:
– Вот, например, кое-кто говорит, что якобы вчера… – а дальше дословно прочитал из газеты его, Дубиняка, материал. И спросил – такой факт имел место?
Далее произошло нечто фантастическое.
Генерал вполне, кстати, вежливо и по военному четко ответил мне, что такой факт ему не известен и пока, во всяком случае, ему ни о чем подобном не докладывали.
А потом я, еще не веря услышанному, повернул к камере газету, она доехала до нее крупным планом и любой желающий мог убедиться в том, что товарищ Дубиняк в прямом смысле этого выражения сам не ведает, что творит.
После чего я единственный раз в жизни сделал в камеру неприличный жест.
– Крыть нечем. – Как всегда скупо отреагировал Ровшан, когда я рассказал ему об этом.
И это правда. И нам, к счастью, много раз пришлось убедиться в этом. Даже наши явные недоброжелатели, те, кто изначально были настроены против нас, не находили убедительных возражений против нашей кассеты. Это было время, когда по отношению к нам бал правили клевета, наветы, оговоры, но как быть с реальным голосом реального советского генерала? Куда девать две разно-одинаковые газеты? Да и все прочие ошеломляющие факты и доказательства, которые, кстати, находили не какие-то сверхъественные существа, а вполне обычные люди. Разве что очень честные и совестливые.
Такие, как Ровшан Алиев.
* * *
Размеется, мы встречались с ним и в последующие годы, но именно тогда, в те экстремальные дни, для меня открылась, как я склонен полагать, основополагающая, пожалуй, особенность личности Ровшана: он был человеком с глубочайшим внутренним резервом. Я думаю, многим из нас встречались на жизненном пути люди, скроенные природой как бы на манер айсберга, когда за достаточно вроде бы обычными внешними проявлениями чувствуется глубоко сокрытый ресурс – очень часто, кстати говоря, по самого разного рода причинам так и не реализуемый.
Но в том то и дело, как мне представляется, что по отношению к Ровшану природа поступила неизмеримо более щедро, изначально предоставив ему возможность реализоваться в полной мере – и профессионально, и человечески, и как угодно. Но Ровшан самолично, по своей воле, по ведомым лишь одному ему соображениям разделил себя на меньшую надводную и большую подводную части, оставив для обозрения лишь то, что счел нужным, а все остальное загнав глубоко внутрь. Его сдержанность, его замкнутость, даже некоторый аскетизм не были врожденными, он их предпочел сам.
Могу сказать проще: он мог быть гораздо веселее, чем был, раскованнее, чем был, сентиментальнее, романтичнее, безогляднее, беспечнее, в конце концов.
Но он регламентировал себя раз и навсегда.
Он захотел стать айсбергом. И стал им.
И именно в этом лично для меня – вторая половина феномена его личности.
* * *
И еще.
Криминальные события последних лет, лавина частых и нераскрытых преступлений кого угодно сделают скептиком, я не – исключение. Но сегодня я почему-то уверен, что убийц Ровшана найдут. Почему-то я не сомневаюсь в этом ни на йоту. Я не верю, что его коллеги и товарищи допустят, чтоб его гибель осталась неотмщенной. Я убежден, что многие из них не спят уже несколько дней и ночей. И не заснут, пока не найдут преступников. Они сумеют защитить честь мундира. И своего, и его.
А параллельно тому – мы ведь знаем наши нравы, не правда ли? – на уютных кухоньках, на мягких диванчиках, под розовыми абажурами будут делать свое привычное дело языки без костей. Уже начали. Уже обсасывают. Уже перемалывают. И пресса начинает подтягивать потихоньку. И на телевидении уже кто-то что-то вякнул. Это мы можем. Это нам по плечу. Тут мы прямо-таки непревзойденные мастера: а где он там был? А что делал? Кому хлеб покупал? Да? Точно? Неужели?
Я не знаю, где он был в тот злополучный день и что делал. И знать не хочу, если честно.
Зато я точно знаю, где он был и что делал в те дни, когда требовались не слова, а поступки, причем такие, за которые многие расплачивались самой дорогой ценой.
Просто волею судеб и к нашей всеобщей скорби он заплатил эту цену несколько позже.
Десять дней назад.
Из архивов газеты ЭХО, 2002 год