Расим АГАЕВ, политолог
Итак, революционная смена письменности, о которой все время говорили национал-демократы, свершилась.
Однако было бы большим преувеличением называть латиницей алфавит, который привел в смятение издательское дело независимой республики. С точки зрения чистой графики он представляет смесь латинских букв с азербайджанизированными, что-то вроде “Азлата”. В этом смысле технология создания новой письменности мало чем отличалась от гибрида полувековой давности – “Азкира”, как любил иронизировать некогда покойный языковед Касумбейли.
С 1989 года, когда впервые прозвучало требование смены письменности, его сторонники не привели ни одного, сколь-нибудь убедительного аргумента в пользу своей безумно дорогостоящей затеи.
Наиболее яростные из них – поэты и писатели, освоившие смежную профессию политиков, – заверяли, что кириллица, дескать, не дает развернуться фонетическому благозвучию азербайджанского языка. Контраргумент: каким образом азербайджанская фонетика получит желанную свободу в рамках латинской графики, являющейся прародительницей кириллицы? – оставался без ответа.
Очевидно, некоторые из митинговавших поэтов воображали, что если их нетленные труды напечатать латинскими знаками, то все 60 миллионов турок забросят свои дела и станут зачитываться их стихами (не теми, в коих воспевались Октябрь, Ленин и партия). Увы, выяснилось, что охотников до поэтических творений членов Союза писателей АР на Босфоре не более, чем на берегах Каспия. Тот неопровержимый факт, что в последующем мастера стихосложений потеряли привычный интерес к борьбе за новую письменность только подтверждает данное предположение.
Политическую подоплеку новации старались не выпячивать, но подразумевалось, что освобождение от кириллицы поможет покончить с присутствием русского духа. Довод о том, что персы по ту сторону Аракса веками пользуются арабской системой знаков, но это не помогло им избавиться от навязчивых статей чечеринского договора, отлетал от демократической брони как горох от стенки.
Реформа письменности проведена в Азербайджане теми же далекими от демократии методами, что и все предыдущие социальные преобразования. Народу, во благо которого все это делалось, даже не потрудились представить сколь-нибудь приемлемое научно-практическое обоснование смены алфавита.
Постановление парламента десять лет назад принималось под давлением толпы. Закон же явился продуктом волевого решения президента. Между тем референдум с кратким вопросом о том, желают ли переучиваться письму граждане, был бы отнюдь не лишним. Ведь речь идет вовсе не о тиражах газет, как могло показаться кое-кому, а о вопросе, определяющем судьбу нынешних и будущих поколений, самой страны – ее истории, языка, культуры.
В последние 50 лет не одна страна, получившая независимость и обретшая государственность, бралась европеизировать свою письменность. Однако все вынуждены были отказаться от этой заманчивой идеи ввиду ее очевидной дороговизны и крайней болезненности. Азербайджан – единственная на всем постсоветском пространстве страна, решившаяся на этот сомнительный эксперимент.
Еще во время жарких дискуссий в Верховном совете прозвучало соображение, что облегчить проведение реформы можно с помощью национальной программы разработки и освоения новой системы знаков, растянув ее на годы. Предлагалось даже внедрять алфавит не сразу, а по частям, благо он состоял из собственно азербайджанских букв – кириллических и латинских. Однако постепенный путь перехода на новый алфавит был отвергнут революционным нетерпением национал-демократов.
В результате теперь всем гражданам приходится садиться за парты, газеты не раскупаются, читатель брюзжит. Радость некоторых представителей СМИ, что компьютер спасет положение, взяв на себя заботу “перевода” текстов с кириллицы на новый шрифт, оказалась преждевременной. Провинциальная пресса в отчаянии – в райцентрах ни компьютеров, ни знатоков латыни.
Словом, за что боролись, на то и напоролись. Вся дискуссия вокруг нововведения свелась, по существу, к разговорам вокруг страхов владельцев газет по поводу неминуемого падения тиража их изданий. О миллионах пишущих и читающих как-то забыли.
Еще тревожнее обстоит дело с огромным научным и прежде всего историческим наследием, массой политических текстов, которые с течением времени становятся незаменимым источником информации о сегодняшней действительности.
Можно не сомневаться, что будущие историки, политологи, журналисты в споре со своими армянскими оппонентами лишатся столь необходимого литературного подспорья. Положение можно выправить, думается, созданием специального фонда письменности как материальной базы рассчитанной на многие годы реформы.
Смену письменности в сложнейших условиях общественного переустройства можно объяснить общенародными потребностями, общественной необходимостью. Но исторически, а главное, социально ее вряд ли можно считать уместной.
Но коль скоро без нее не обойтись, то следовало бы позаботиться о том, чтобы процесс адаптации к новой графике стал максимально безболезненным для людей и не столь затратным для государства. Разочаровывающие несуразицы, сбои, скандалы, которыми как правило, сопровождаются любые скоропалительные решения, – еще впереди.
Мнение о том, что смена письменности – третья за столетие – была продиктована соображениями политической конъюнктуры, подводит к весьма грустным размышлениям. От арабской графики мы отказались как от письма, навязанного завоевателями. Те же претензии имелись и к кириллице. Где гарантии, что лет эдак через 100 новый вождь не обоснует необходимость немедленного и повсеместного перехода на китайские иероглифы?
Из архивов газеты ЭХО, 2001 год